Пальцы твои теплы - кожа моя тепла...
А ведь ещё вчера глиною я была.

Чашею для воды стану в руках твоих, путник.
Замысловатый узор тонкий наносит прутик.
Чувствую кожей я, пальцы твои устали.
Я закалюсь в огне, стану я звонче стали,

Чтобы,наполнив водой ,мог ты однажды сам
Ту, что была у ног, вдруг поднести к устам.
(с)

Огневые пляски мои,
звон гитарный, мысли порочные,
И слова, что шептала другим, -
Всё в железный сундук заколочено.

Я, как кошка, по дому хожу:
В мягких лапах - когти колючие.
Не позволю теперь никому,
Чтобы тискали, чтобы мучили.

Моя память - железный сундук,
Он не всякому открывается.
И отмычка, и фомка, и ключ -
У чужого в руке сломаются.

Ну а ты приходи и смотри,
от тебя ничего не прячу,
Потому что лишь ты один
не выносишь, когда я плачу.

Приветы мои, очень разные штучки.
Бывают [жувачки], липучки, тянучки.
Порой - карамельки,
Порой - шоколадки,
Порою перчинки, печеньки, помадки...
Приветы они ведь всегда хороши,
Горьки ли, сладки,
Но всегда от души!

(с)

Мужа можно ненавидеть,
Мужа можно презирать,
Ревновать, в упор не видеть,
Даже ноги вытирать.

Мужа можно опасаться
Мужа можно изучать,
то упрёками бросаться,
То неделями молчать.

Можно высмеять беднягу
И в лицо, и за глаза,
Искусать и исцарапать,
Отпуская тормоза.

Поводить тихонько за нос,
И рога понаставлять,
То в тихую сделать гадость,
То прилюдно оскорблять.

При желаньи можно даже
сковородкой по лбу бить.
Лишь один запрет: Строжайше
Запрещается любить!"
С)

Когда растянешься с разбега посреди асфальта, кажется, что дыхание остановилось. Шок. Потом разглядываешь ободранные ладони и колени, и осторожно, самыми кончиками ногтей, ощипываешь содранную кожу, торчащую вокруг раны. Потом слизываешь кровь с песком пополам и шипишь, и подвываешь, как злобная кошка. Это если не сильно ободралась. А бывает, что сильно. Так сильно, что и шипеть воздуха не хватает…

Я ободралась очень сильно. Все прошлые раны, по сравнению с этой были несерьёзными какими – то. А эта не проходила. Каждый раз я говорила себе: «Всё! Это в последний раз!». Потом резко сдирала корку, задыхалась от боли, закусывала губу и начинала дуть на рану и страшно жалеть себя. И знала ведь - нельзя этого делать. И понимала, что сама во всём виновата. Но как только рана начинала подживать, я с тупым упорством начинала сдирать с неё наросшую тонкую корку и начинала всё сначала. Не могла я расстаться с ней, не хотела!

Это была последняя юношеская любовь. Несчастная, разумеется. А какой она ещё может быть в семнадцать лет? Но в семнадцать лет этого ещё не знаешь, поэтому, кажется, что мир рухнул тебе на голову. Или ты рухнула прямо посреди мира. И лежишь, как дура, вытаращив глаза, а вокруг ходят люди, которым кажется, что они всё про тебя понимают. И от этого ещё больнее и обиднее.

Тогда мне казалось, что я всё испортила сама. Что если бы не сделала того, другого не сказала бы, не пошла бы туда, а пошла бы сюда… Тогда я не понимала, что всё произошло совершенно правильно, по всем законам жанра. Я понимала одно: мне нужен он. Для чего он мне нужен – совершенно не важно было. Нужен, и всё! А он хотел понять, для чего я ему нужна, и нужна ли на самом деле. Понял. Не нужна. Потом снова понял. Оказывается, нужна! Потом почувствовал, что не вписываюсь я в составленную жизненную программу, нет в ней места для меня. И бросить – то жалко! А я пыталась понять: что с ним происходит. Ведь любит! А потом вдруг не любит. Да так не любит, что страшно в глаза ему смотреть. И снова любит с такой силой, что голова кружится. Летишь к нему, и с разбега – бац, как о стеклянную стену. Сейчас я понимаю, что наша любовь была просто слишком велика для нас обоих. Нам её было не снести, не надорвавшись. Как огромный золотой слиток: и бросить жалко, а всё равно не поднять и с места не сдвинуть. Вот об эту любовь я и расшиблась. До-о-о-олго потом болью этой жила и все свои новые любови по этой боли мерила. Каждый раз, когда снова не складывались очередные отношения и, казалось, что снова летишь голыми коленями на асфальт я безжалостно бередила начинавшую уже заживать рану, для того, наверно, чтобы не обращать внимания на новую боль. Со старой раной я уже как–то сжилась, любила и уважала её. И не забывала о ней ни на миг. Так прошло восемь лет. Разных. Обычно говорят «долгих», не знаю, не заметила. Они просто прошли и всё. Наступил май. Было странное ощущение, будто восемь лет спустя кончилась, наконец, зима. Чудеса!

Мы стояли под огромным толстенным высоченным тополем и смотрели вверх, туда, где в фантастическом оранжевом свете фонарей таинственно переплетались его многочисленные ветки и веточки все в замечательных душистых новеньких блестящих листочках. Мы смотрели вверх, и у меня кружилась голова от его громадности и от твоей любви. И вдруг я поняла. Я вспомнила! Моя рана! Её больше не было! Всё правильно. С тех самых пор, как ты вошёл в мою жизнь, мне больше незачем было будить свою боль, потому что ты не причинял мне страданий. Это была другая любовь, любовь, которая дарит счастье, любовь, которая дарит радость и свет. В ней был целый мир! А вот для страдания в ней места уже не осталось. Я ещё ни разу так не любила: без сомнений и ревности, без боли и страха. Любовь от любви, оказывается, отличается, как полёт от полёта. Можно лететь с крыши вниз головой, можно с парашютом, можно в самолёте, а можно на крыльях. Это кому как удобнее. Мне удобнее крыльями махать, так и свободы больше и свежего воздуха.

Больше я не падаю голыми коленями об асфальт. Больше нет в моей жизни несчастной любви. Асфальтовая болезнь это болезнь роста. Как и несчастная любовь

(с)

Я говорила, что у меня дома на четыре грязных лапы стало больше? К нам пришел навеки поселиться кот. Сначала он занудно ныл в подполье. Потом влез на форточку и повыл немного оттуда. Потом снова полез в подполье и, высунувшись по пояс, зарыдал от голода. Я упихала его ногой обратно в дыру. Он снова влез на форточку и по пояс свесился над столом в позе "ща я спрыгну". Я хлопнула его полотенцем. Он упал в каньон. Мои кошки смотрели на меня так, будто я освежевала его у них на глазах. Потом я ушла за Барриной кастрюлей, а когда вернулась, он сидел и, рыдая на всю кухню, жрал из консервной банки чёрный хлеб и запивал его молоком, давясь и всхлипывая. Кошки сидели рядом с двух сторон и сочувствовали. На меня они посмотрели с осуждением. И я оставила это сокровище дома.

Вылитый Фуня: блондин с серыми пятнами. Худощав, ласков, мил. Собака пыталась его сжевать. Он мурчал, как кофемолка, и тёрся о её морду: жрите, только не выгоняйте! Ест он много и постоянно. Зовём поэтому ЖОРИКОМ. Но у него такая умильная морда, что я невольно называю его Валентином. Почему?..

Этот гад два дня не выходил на улицу - боялся, по принципу "хвост поднял - место потерял" В туалет ходил под вешалку. Я рвала и метала, но запихнуть его в подполье не могла. Он растопыривался, как деревянный крест, и не лез в дырку. Попытки спустить его в открытый люк окончились царапинами на спине и груди, где он отчаянно пробуксовал всеми ногами. Грубо говоря, прошёлся по мне, как внедорожник с шипованой резиной.

И вот недавно он вышел в огород. Там его встретила Люся. Люся держит в страхе всех окрестных собак, а тут какой-то дрищ! Галка! Она гоняла его по огороду, как немецкие истребители гоняли наши кукурузники. Она заходила на него на огромной скорости против солнца и лупила короткими очередями, и пока он соображал, что произошло, уходила на вираж. Разворачивалась и неслась снова, как белый дракон: короткая шерсть от хвоста до макушки стояла, как ирокез! Жорик даже не сопротивлялся. Только выл и жмурился и низко, на бреющем полёте, практически на пузе, полз домой, к заветной отдушине в подполье. Но и на подлёте его ждал сюрприз. Из родной дырки вылетала белая горгулья и начинала короткими точными ударами сдирать с него меховую обшивку. На базу Жорик вернулся морально сломленный и мокрый, обделался с перепугу, бедолага...

Я не смогла прогнать этого гада, потому что он поел хлеба в моём доме. Это уже знак: если животину в доме покормил - всё, ты за неё отвечаешь.

Словом, все флаги будут в гости к нам. Все три! Из САХа приходит блондин с откушенными ушами и рыжими пятнами, весь в боевых шрамах , как викинг. Приходит Вася. Он простой трудяга, законный Тигрин муж. Слегка утомлённый и до боли родной. Приходит Бард. Шикарный, романтичный. загадочный... И все метят мою кухню!!!!!!!! Ну дышать же просто нечем!!!!!!!! Вот я и подумала: был бы свой кот в доме, чужие бы не сунулись. И уже на следующий день, как Божье благословенье, явился Жорик. Маленький, худенький, но свой. Куда ж мне его? Сама напросилась!
(с)

Листать учебник, в формулы вгрызаться,
Юлить с шпаргалкой смятой у доски.
Быть взрослой сложно, но должна признаться:
И детские проблемы нелегки.
Мне школа снится звёздными ночами,
Она и оберег и талисман.
Й если что-то в жизни получалось,

Шла и несла я благодарность вам.
Как рассказать о светлой ностальгии?
О ревности и гордости своей?
Люблю тебя, как многие другие.
Есть школы лучше, только нет родней!

Вообще-то, у нас на дорогу в школу времени уходило всего-ничего. А если через дворы – то ещё меньше. В четыре ноги топаем через дорогу, прыгаем через канаву. Успели!
Кстати, мы не кентавр и не змей-Горыныч, просто везде и всегда бегаем вместе: я и Вера Никитина. Мы такие разные, но долго жить друг без друга не умеем. Признаюсь честно, мне очень не хватает её теперь. Целая жизнь прошла после той ссоры. Но на все мои попытки отыскать её и попросить прощения ответ один: «Абонент временно недоступен». Прости меня, Верочка!

У школьного порога строгие дежурные проверяют чистоту обуви. Мы моем свои четыре туфельки, не переставая при этом вести бесконечную беседу. От холоднющей мутной воды сводит пальцы, но лет до шестнадцати это, по-моему, ни кого всерьёз не смущает. Моё наблюдение показывает, что самые морозонечувствительные участки тела у всех людей разные: у мужчин это уши, у молоденьких девушек – ноги, у подростков – руки. И не важно совсем, стала обувь после мытья чуточку чище или грязней. Тут, как у мудрых японцев: они ведь тоже моют ноги перед восхождением на священную гору Фудзи. Ритуал, однако! Эта привычка мыть обувь перед школьным порогом сидит во мне до сих пор. Теперь это, почему-то, не принято. И, каждый раз, переступая порог школы в немытой обуви, меня не покидает ощущение совершённого святотатства.

О моей школе какой-нибудь учёный человек или чиновник сказал бы, что она построена по типовому проекту. Я спорить не буду, это, наверно, так и называется, тем более что похожих строений в разных городах множество, но дело не в этом. Для меня моя школа была и остаётся созданием уникальным. Не знаю в чём секрет, но, глядя на неё, всегда начинает казаться, что в небе светит солнце, какая бы слякоть ни была на дворе. Может быть, ощущение тепла и света исходит от старых красных кирпичей, а может быть всё дело в огромных окнах актового зала на третьем этаже. Мне всегда казалось, что это глаза школы. Они улыбаются! Передо мной, второклашкой, выросла она до небес, как сказочный замок, таинственный и прекрасный: лестницы, коридоры, кабинеты! И не верилось, что однажды и мы будем, как к себе домой, ходить на уроки на второй, и даже на третий этаж!!! И, о чудо из чудес, о, высшая справедливость мира, не будем сидеть все четыре урока в одной классной комнате, а будем переходить из кабинета в кабинет!!! А там полным-полно ненаглядных, всю жизнь гляди – не наглядишься, пособий! И, конечно, есть среди всех кабинетов три настоящих сокровищницы: кабинет биологии (говорят, там настоящие скелеты!), кабинет химии (колбочки-спиртовочки!), кабинет физики (приборчики разные, весы с гирьками!). И всё это можно будет потрогать руками, и ни кто за это ругать не будет!!! Разве не чудо?!
В школе было немало чудес. Зарядка, например. Ну не чудеса: вся школа, как один человек под бессмертные мелодии группы «Спейс» машет руками и делает ритмичные наклоны. К слову сказать, на самом деле происходило всё без фанатизма. Чаще всего, в дверях выставляли караульного и по его команде «Идут!» все начинали сосредоточенно махать руками. Как только дежурные уходят, движения прекращаются, можно расслабиться. Были, однако, и ответственные люди. Мы. Каждый раз наш класс проделывал все упражнения от начала до конца, под чутким руководством физорга, от души наслаждаясь комизмом ситуации. Мы умели и с удовольствием смеялись над собой. Замечательное, по-моему, качество.

Да и в убранстве школы было много чудесного, это теперь считается, что всевозможные плакаты и планшеты портят интерьер, а тогда они были обязательными атрибутами любой уважающей себя школы. Я могла день за днём любоваться планшетами, висящими на стенах в изобилии. И, безусловно, в нашей школе плакаты и газеты были самыми интересными, красочными и остроумными.

Их можно разделить условно на три группы. Первая, это планшеты, изготовленные на заказ профессиональными художниками-оформителями. Это, были, как правило, вечные ценности: «Наших правил ровно пять…», «Ордена комсомола», «Я, вступая в ряды пионерской организации..», и всё в том же духе. Как ни странно, меня всё это не раздражало. Во всём этом благолепии я в упор не видела политики, а видела чёткие линии рамок, аккуратные строки, выписанные чёрной тушью тонким пером чьей-то умелой рукой. Я смотрела и училась рисовать бегущих коней, складки на одежде, динамику движений. Училась различать сочетания букв в различных шрифтах, способы стилизации изображений, гармонии цвета. Всё это пригодилось мне потом. Просто выплыло из памяти в нужный момент, слегка обескуражив своей неожиданностью.

Вторая – изделия педагогов умельцев. Уловить процесс создания шедевра было непросто, но если уж такое случалось, то уши становились торчком, глаза превращались в два сканера. Тут важна была любая мелочь: манера держать перо или кисть, способы тонирования и разметки листа, ну и просто задушевная беседа в процессе работы, когда учитель, небожитель, практически, общается с тобой, как с равным себе. Душа млеет от ощущения сопричастности.

Третья – творчество самих учеников. Тут безусловный хит – газеты выпускников, лебединая песня, можно сказать. Висят они не долго, по этому надо успеть ими насладиться. Технология изготовления такова. В условленном месте собирается инициативная группа: люди умеющие рисовать, люди не умеющие рисовать, но подающие идеи, и просто люди. Несколько человек жертвует из личного архива несколько коллективных классных фотографий разных лет. Далее процесс носит лавинообразный характер: одни позируют, другие орут, третьи рисуют, четвёртые вырезают лица и подклеивают к нарисованным персонажам. В итоге выходит эксклюзивный продукт, этакая квинтэссенция жизни класса за последние 10 лет, где есть портрет каждого. Вот тут-то ты и узнаешь, что на самом деле думают и каким видят тебя люди, с которыми общался, практически, всю свою жизнь. Не слабые ощущения, доложу я вам!

Отношение к стенной печати во все времена была неоднозначно. Если редколлегия это не ты, то выпуск стенгазет дело, безусловно, важное, нужное и интересное. Здорово прийти не перемене в столовую и посмотреть, что там придумали на этот раз. Если тебе не повезло и редколлегия это всё-таки ты, то стенгазеты вообще лучше отменить. Нет в них ни чего хорошего и вообще, для уроков времени почти не остаётся.
И всё же вся газетная живопись меркла перед главной фишкой нашего времени: росписью стен гуашью. Как вспомню, кружится голова! Нет, это ж надо было умудриться нарисовать гуашью картину во ВСЮ стену в актовом зале на сцене! При чём сами рисовали, сами и смывали, а потом снова рисовали. И так к каждому празднику! Два года подряд! А ещё в спортзале, к Последнему звонку! Но самое сильное впечатление на меня произвела декорация к спектаклю «Не бросай огонь, Прометей!», который мы ставили в десятом классе. За один вечер девчонки вдвоём нарисовали гору Олимп, а у её подножия огромную маковую поляну: целое море красных маков, уходящее за горизонт! Это вам не граффити какое-нибудь!

Внеклассная жизнь школы носила характер бурный и постоянный. Мы всё время к чему-то готовились. Творческие конкурсы, пионерские сборы, комсомольские собрания, диспуты, деловые игры, кинолектории – от этих слов, возможно, у кого-то делается кислое выражение лица. Может быть и правда, что всё это лишь пережитки тоталитарного прошлого. А я, по наивности своей, не видела в этом политики. Это были просто разнообразные формы общения и самовыражения. Да, мероприятия были обязательными, с прогульщиков спрашивали строго. Но именно там мы приобретали умение связно говорить перед большой аудиторией, справляться с волнением, формировали жизненную позицию, учились открыто высказывать собственное мнение. Мы учились генерировать идеи и работать в команде над их воплощением. Мы САМИ собирались на репетиции, САМИ выбирали репертуар, САМИ искали костюмы и от души наслаждались победами, учились анализировать проигрыши. Вполне возможно, что многое из того, что произвело на меня такое сильное впечатление, было всего-навсего чьим-то зачётным мероприятием. Пусть! Но на вечере памяти Надежды Курченко мы плакали совершенно искренне и совершенно искренне и горячо отстаивали свои позиции по вопросам реформы школы, символом которой для нас стала отмена школьной формы.

Ах, дорогая, незабвенная школьная форма! Ах, эти отполированные до блеска об стулья и парты попы и локти! Ах, эти фартуки, с вечно сползающими с плеч лямками! Этот вечный спор талий: линии талии платья и фартука ни как не хотели слиться в одну. О, как безжалостно ты впивалась в тело в мае! Как беззастенчиво липла к ногам с ноября по февраль! Сколько фантазии и таланта требовалось, чтобы придать тебе вид эксклюзивного наряда: воротнички, манжеты, тесьма, кружева, саржа, гипюр, атлас и капрон, вышивки гладью и ришелье. Если выдернуть это предложение из текста, то можно подумать, что речь идёт о новой коллекции Юдашкина. Администрация школы строго следила за нашим внешним видом. Проверки были регулярными, но всегда неожиданными. Как только на пороге вырастала комиссия, в классе начиналась возня: девчонки стаскивали с себя кофты, колечки, серёжки, начинали сгрызать лак с ногтей, стирать помаду и тушь. Вспоминаем, смеёмся. И тогда ни кто не возмущался, все знали: таковы правила игры. Зато, какими царственно гордыми мы пришли на свой Последний звонок! Как нимбы, огромные белые банты, как крылья ангелов крылышки белых передников… Теперь, в день Последнего звонка, когда по городу бродят стайки девчонок в школьной форме нашей поры, только юбки у них немыслимо короткие, я беззлобно ворчу. Ворчу я примерно так: « Вы только поглядите на них! Всю жизнь они ходили в школу в джинсах, а тут вдруг расфуфырились! Нет, голубушки, право явиться на Последний звонок в белом фартуке надо заслужить десятилетним ношением чёрного фартука! Закон джунглей!». И мы заслуживали: носили форму, как вторую кожу, и влюблялись в одинаково одетых мальчиков, а мальчишки влюблялись в нас, одетых в единой цветовой гамме. Разве не чудо?!

Школьная любовь яркая, звонкая и мучительная. Она накрывает, как вспышка свето-звуковой гранаты: слепнешь, глохнешь, ни чего не соображаешь какое-то время. Если точнее, почти всегда, потому что на смену первой любви приходит вторая, потом третья и так далее до бесконечности. Учёные, писатели, поэты и психологи, как показала практика, ошибались все, как один, утверждая, что первая любовь – уникальное состояние души. Полная чепуха! Ни пятая, ни пятьдесят пятая любовь ни чем не отличаются по силе воздействия на организм от первой. Абсолютно идентичные бредовое состояние с беспричинными перепадами настроения от приступов бурной радости до полнейшей апатии. Школьная любовь, это когда расписание уроков ЕГО класса ты знаешь лучше, чем своё собственное. На вопрос: «Какой сейчас урок?» ты отвечаешь: «У них алгебра, значит у нас литература». Как-то раз, одна из моих старших подруг, показывала мне свою школьную фотографию, комментируя следующим образом: «Вот эти поженились, эти поженились, эти тоже…» - я вытаращила глаза: как?! Как это возможно выйти замуж за одноклассника?! Это всё равно, что за родного брата! Вот в старшеклассника влюбиться – это нормально, в мальчишку из параллельного класса – приемлемо. Они загадочные и непонятные. А как, скажите, влюбляться, когда каждого одноклассника знаешь с детских лет со всеми его насморками и ветрянками? Где романтика? И вот сидишь ты на уроке вся такая загадочная-загадочная, и знать не знаешь, что каждый учитель видит тебя насквозь.

Главный парадокс школы заключается в том, что ходят в неё учиться. На уроки ходят. Уроки бывают разные: интересные и не очень, короткие, когда говорил бы и говорил, спорил бы и спорил, слушал бы и слушал. А бывает – тянется, тянется и конца ему не видно: огро-о-омный бицепс накачаешь, поглядывая на часы – скоро ли звонок. Но вот вылетел из школы и воспоминания об уроках из памяти стёрлись на следующий день. И вспоминаешь смешные случаи да нелепые ситуации. И учителей, конечно, ведь школу делают учителя. Говорить о них лучше всего получается в стихах:

«Учитель» - обычное слово,
Не громко звучит, не парадно.
Но скажешь, и сердцу спокойно,
Душе хорошо и отрадно.

«Учитель» - как просто и чётко,
Как солнцё и хлеб повседневно.
«Учитель» - и слово порою
Как песня звучит вдохновенно.

Учитель, как солнечный зайчик,
В тетрадку заглянет украдкой.
И магия слова простого
Останется вечной загадкой.

Разве без их помощи и поддержки зримой и незримой возможно было бы то ощущение свободы и ответственности? Есть в наших учителях особый талант: увидеть, оценить и поддержать способности каждого. А ещё организовать и направить процесс таким образом, что всем начинает казаться, что всё происходит в школе само собой. Сочинить, собрать, отрепетировать и выступить - это, конечно, хорошо. А вот научить сочинять, придумывать, творить – значит подарить крылья, научить летать:

Есть слова «Поставить на крыло»,
Это значит - неба не бояться,
Это значит, время подошло
С босоногим детством распрощаться.

Есть слова «Поставить на крыло»
Лебедей, орлов, не в этом дело.
Что это: искусство, ремесло –
Научить шагать по жизни смело?

Люди доверяют, как себе
Вам своих детей, свои надежды
Так угодно, видимо, судьбе:
Ныне, присно, и всегда, как прежде.

Вы раскрыли нам сердца свои,
Всё что знали – отдали с лихвою.
Знаем, сил своих не берегли,
Знаем, даже плакали порою.

Как мы благодарны вам за труд,
За волненья, слёзы и тревоги!
Думаем, пора признаться тут:
Вы для нас теперь почти как боги!

Человеку крылья подарить –
Нет призванья в мире благородней.
Есть слова «Поставить на крыло»
Вам за это наш поклон сегодня!

Школа ведь это не только и не столько алгебра и история. Каждое слово учителя, сказанное в той или иной ситуации, может носить определяющий, даже судьбоносный характер. Наверно это и есть главное школьное чудо – мудрое слово учителя.

Вообще коты приходят к нам запросто. И нечему удивляться, у нас же полон дом невест: Тигра (старшая) и Полосочка (младшая). Тигра – вылитая рысь, с кисточками на ушах. Но Рысью кошку я не назвала потому, что через пару дней уже звала бы её Крысь, Брысь или как-то так. Полосочка – дочка Тигры и Васьки, соседского кота. Поэтому зову её Полосочка Васильевна. Она малюсенькая, серенькая, полосатенькая. Все слова о ней - только уменьшительные, потому что, не смотря на то, что кошки и так не слишком крупные звери, Полосочка просто кошачий карлик. Впрочем, есть у неё и то, о чём можно сказать в превосходной степени. Глаза. Глазищи! Они непропорционально большие для малюсенькой головки и делают её похожей на лемура.
Котов приходит, обычно, трое, но не все скопом, а по очереди. С проходной соседнего предприятия заглядывает к нам рыжий Викинг с откушенными ушами, весь в боевых шрамах. Я никогда не решусь взять его на руки, слишком внушительно он выглядит. Широкая спина, мощная набыченная шея, тяжёлый взгляд исподлобья. Он идёт неторопливой поступью хищника на толстых лапах-раскаряках, как рыжий бородатый вождь воинов. Для такого неважно, что отразится в зеркале, когда он глянет в него. Любая особа женского пола и так просто без ума от его мощной харизмы.

Приходит Вася. Он простой трудяга, законный муж нашей Тигры. Уже много лет она приносит котят только от него. И каждый раз он приходит взглянуть на своё потомство и сказать доброе слово своей подруге, продлевающей его род и умножающей его потомство на этой земле. Он слегка утомлённый и до боли родной. Такой серый, полосатый, ужасно обыкновенный, с огромной мордой и широченной спиной. Но вот ноги и хвост, на мой вкус, тонковаты. Впрочем, я не кошка, не мне судить.

Приходит Бард. Шикарный, романтичный, загадочный. Он томным голосом читает стихи и поёт изысканные серенады приятным тенорком. Он пушист, просто роскошно пушист! Мне он напоминает Лемешева, на портрете в норковой шапке и бобровом воротнике. А познакомились мы так. Он сидел на нашей кухне, читал Тигре стихи собственного сочинения, импровизировал, увлёкся, а когда спохватился, было поздно - я уже пришла и вытащила его из подполья за хвост, как репу. Сделать это было не сложно, поскольку морда у него шириной как раз с нашу дырку в полу (кошачий лаз), а попа в два раза шире. Он не смог просто плюхнуться в эту дырку, словно суслик, как это обычно делают наши кошки в момент опасности. Ему пришлось себя в неё ввинчивать. И пока он, сопя и кряхтя пытался втянуть живот и спасти свою задницу, я подскочила и с громким чпоком вытащила этого Акуджаву на свет. Он униженно болтался перед дамами сердца вверх тормашками, смущённо щурился и мякал извинения. Я не могла отказать себе в удовольствии от души потискать этого плотного, крупного красавчика. Наши кошки на ощупь худощавы, как фотомодели, тискать их – удовольствие так себе. А вот упитанный Бард – это да! Надо сказать, что стихи он читает душевно, с французским прононсом, но дикция страдает – ни слова не разобрать. Зато хвост у него знатный! Хвост, как батон!

И всё бы ничего. Пусть бы и дальше ходили к нам в гости эти кошачьи мужички. На здоровье! Но есть нюанс! Все они метят мою кухню!!!!!!!! Каждый из них считает её своей территорией! Каждый старается перебить запах соперника своим собственным парфюмом. Дышать уже просто не чем!!!!!!!! И вот я однажды подумала: был бы свой кот в доме, чужие бы не сунулись. И уже на следующий день, как Божье благословенье, явился Жорик.

Сначала он занудно ныл в подполье. Потом влез на форточку и повыл немного оттуда. Потом снова полез в подполье и, высунувшись по пояс, зарыдал от голода. Я упихала его ногой обратно в кошачий лаз. Он снова влез на форточку и свесился над столом в позе "ща я спрыгну". Я хлопнула его полотенцем. Он неловко свалился в палисадник - «упал в каньон». Мои кошки смотрели на меня так, будто я сняла с него шкуру у них на глазах. Потом я ушла в сени за кастрюлей, в которой варю еду для собак, а когда вернулась, он сидел и, рыдая на всю кухню, жрал из консервной банки чёрный хлеб и запивал его молоком, давясь и всхлипывая. Кошки сидели рядом с двух сторон и сочувствовали. На меня они посмотрели с осуждением. И я оставила это сокровище дома. Это был поджарый (а если совсем откровенно, то просто тощий) блондин с серыми пятнами. Ласков и мил. До самозабвения! Собака пыталась его сжевать. Он мурчал как кофемолка и тёрся о её морду: жрите, только не выгоняйте! За его не проходящую страсть к еде мы зовём его ЖОРИКОМ (от слова «жрать»). Но у него такая умильная морда, что я невольно называю его Валентином. Почему, интересно…

Новенький Жорик два дня не выходил на улицу - боялся, по принципу "жопу поднял - место потерял" В туалет ходил под вешалку. Я рвала и метала, но запихнуть его в подполье не могла. Он растопыривался как деревянный крест, как Иванушка на лопате у Бабы-Яги, и не лез в кошачий лаз. Попытки спустить его в открытый люк окончились царапинами на спине и груди, где он отчаянно пробуксовал всеми ногами. Грубо говоря, прошёлся по мне, как внедорожник с шипованной резиной.

И вот недавно – свершилось: он вышел в огород. Там его встретила Люся. Люся, это соседская кошка, она держит в страхе всех окрестных собак (вчера она трепала на улице соседскую овчарку, которая металась, словно шальная и не знала куда прятаться), а тут какой-то дрищ! Она гоняла бедного Жорика по огороду, как немецкие истребители гоняли наши кукурузники. Она заходила на него на огромной скорости против солнца и лупила короткими очередями, и пока он соображал, что произошло, уходила на вираж. Разворачивалась и неслась снова, как белый дракон: короткая шерсть от хвоста до макушки стояла, как иррокез! Жорик даже не сопротивлялся. Только выл, и жмурился, и низко на бреющем полёте, практически на пузе, полз домой, к заветной отдушине в подполье. Но и на подлёте его ждал сюрприз. Из родной отдушины вылетела белая горгулья и начинала короткими точными ударами сдирать с него меховую обшивку. И когда успела перегруппироваться?! Уму не постижимо, на что бывают способны кошки! На базу Жорик вернулся морально сломленный и мокрый - обделался с перепугу, бедолага.

Так вот и поселился у нас, думаю, навеки. Есть ведь правило: если накормил животное в своём доме, то взял на себя ответственность за него. Очень справедливое правило, на мой взгляд.

Фюрер. Вообще-то у него было много имён: Чарли, Черномырдин и, собственно, Фюрер. У него под розовым носом на белой мордочке было маленькое чёрное пятно, что придавало ему достаточно лихой бандитский вид и комичное сходство с нацистским диктатором. Был он великим охотником. Ловил дроздов. Вся ягодная плантация была усыпана пухом, зато не пострадала ни одна ягода. Он возвращался с дежурства на закате весь в росе. Запивал боевые трофеи молоком, тщательно вылизывал свою чёрную атласную шубу и ложился спать. А с рассветом вновь шёл в ягодник на свой боевой пост. Иногда, видимо, для разнообразия он ловил сорок. Это было зрелище! Возмущённый сорочий стрёкот переходил в истерический вой, когда наш котище тащил домой сорочью тушку чуть не с себя ростом, да ещё и почти идентичной расцветки. В темноте сложно было понять сразу: то ли это шестикрылый серафим, то ли маленький божок охотничьей кошачьей удачи.

Но однажды удача изменила Фюреру. Он вернулся, как всегда, на закате. Вылетел, шатаясь, из подполья, влез на табуретку и оглядел кухню шальным взором. Только тогда я увидела то, что заставило моё сердце сначала рухнуть в пятки, а потом бешено заколотиться где-то в горле. Вместо нижней челюсти у кота зияла огромная дыра. Натура нервная, впечатлительная и истеричная, я вцепилась в мужа и заявила, что не засну, зная, что на кухне мучается несчастное животное, что он, как глава семьи, должен что-то делать, как-то решить проблему сейчас, сию минуту, немедленно!!!! Мой любимый тяжело вздохнул, погрузил раненного кота в большую дорожную сумку и ушёл в ночь. «Всё правильно, - думала я, - чем смотреть, как кот медленно и мучительно умрёт у нас на глазах от голода, гораздо гуманнее будет просто его усыпить. Всё правильно!» Я погрустила ещё немного и собралась спать. И тут вернулся муж. Он, как ни в чём не бывало, вытряхнул из сумки раненого, но вполне живого кота. На мой полный недоумения взгляд он ответил, что завтра отнесёт кота на рентген, а вечером ему сделают операцию по восстановлению формы морды. И стоить нам это будет…Дальше муж назвал совершенно нескромную сумму. «А нельзя было просто его усыпить?», - робко поинтересовалась я? «Этот вопрос врачом не поднимался», - просто ответил муж. «А сам ты его не мог поднять?», - спросила я, слегка вскипая. На названную сумму наша семья могла питаться, ни в чём себе не отказывая, в течение недели. «Знаешь, я подумал, что в жизни нет ни чего важнее самой жизни», - задумчиво ответил муж…Что было дальше? Дальше была операция, вполне успешная и наш кот жил ещё долго, месяца три или четыре, пока соседские мальчишки не сказали нам о том, что наш кот ушёл умирать в поля. Рома нашёл и похоронил его…

После этого случая я долго переживала о потраченных впустую, как мне казалось тогда, деньгах. Переживала ровно до тех пор, пока не поняла. Это была плата за открывшееся мне откровение: «В жизни нет ни чего важнее, чем сама жизнь». Мужчина, уверенный в этом, будет биться до конца за жизнь каждого, кого он принял под своё крыло, за кого ответственен, в силу своего выбора, перед Богом. Таков мой муж! Меня всегда поражала его способность простыми словами объяснять сложные вещи. Вот так, мимоходом, он раскрыл мне суть смысла жизни. Смысл жизни, оказывается, в самой жизни и важнее этого нет вообще больше ни-че-го!

Ах, как стройны ножки, грудь упруга,
Талия - песочные часы,
А теперь, зажмурясь от испуга,
Обречённо лезу на весы...

Зеркало бездонное, большое
Впитывает молодость мою,
Но пред ним с раскрытою душою
Я без страха по утрам стою.

Знаю, есть правдивей всех на свете
Зеркало одно: душа твоя.
В нём лишь - ныне, присно и во веки
Отражаюсь вечно юной я...

Смотришь ли в окно на тёмный парк?
Видишь ли звезду на небосклоне?
Ходишь в тапках? Шлёпаешь в носках?
Куришь в одиночку на балконе?

Не выносишь сигаретный дым?
Пьёшь зелёный чай из жёлтой кружки?
Бегаешь за хлебом в магазин?
Ждёшь письма, волнуясь, от подружки?

А она, как рыбка за стеклом,
Вся судьба, как будто на ладони...
Заглянув однажды в этот дом,
В нём ты стал уже не посторонним...

Постучишь, но снова тишина
приплывёт в раскинутые сети...
Где она? Здорова ли она?
Как её собаки, кошки, дети?

Ну а ты загадка для неё,
От тебя ни слова не добиться...
Смотрит ли луна в окно твоё?
Ей-то в полнолуние не спится...

Мы вели вас за ручки, на ходу поучая.
Вы тихонько вздыхали, бантами качая.
В ваших потных ладошках дрожали букеты.
Были на два размера велики сандалеты.

А сегодня из школы уведут вас дорожки
И опять от волнения вдруг вспотели ладошки.