Время

Потрепанный, вечно востребованный «АЗ» полощет
время, выталкивая меня из будущего взашей.
Да, я помню, что остаётся от великих вещей.
В общем, то же самое, что от вещей попроще.
Секунды втискиваются под одежду
с настойчивостью весенних клещей.
(хочется срифмовать, конечно «надежду»,
но в голове при этом клише
кто-то хихикает гаденько, как Кащей,
усталых извилин между).

Оставь надежду сюда входя, заберёшь на выходе.
И пока ты тут продираешься через толпу,
её обмоют, дезиллюзируют, проштампуют на лбу,
присвоят номер, мумифицируют к вящей выгоде –
проще хранить, и конторщик выпишет закорючку
в учётной книге. Вуаля – надежда жива!
По бумагам, по меньшей мере. Сделайте ручкой
на прощание, подберите точнее слова,
и катитесь за новой жизнью, как за получкой.
Посмотрим, как напишется эта глава.

Так или примерно так действует время.
Мне представляется проворовавшийся интендант.
Отожравшийся на чужих харчах маркитант
чует – пора удирать, но вдевать ногу в стремя
не научился, беда. Разница только в том,
что время нельзя утопить в сортире за воровство,
одеяло на голову не накинуть, не попрыгать гуртом.
Время неуязвимостью смерти родня. Это родство
словно сошло со страниц романов о том,
как верны рабы хозяевам во время войны и потом.

И даже не важно то, что вернуть нельзя
ни траурного Шопена, ни тёртого Мендельсона,
не встанут олени убитые мной, жуткий скрежет кильсона
по рифу не отменить ни угрожая, ни лебезя.
Время лечит лишь синяки иль болезнь кессона,
только если порезались или сломали руку –
словом, лишь тело, этого божеского унисона,
как уверяет писание. Элементарнейшая разлука
уже вне компетенции кровавой персоны,
травматолога, щурящегося близоруко.

Из этого только и вывод, что время, увы,
не более чем физиологическое средство
поддержания организма, доведения до сумы и тюрьмы,
отлучения от щадящего режима детства,
в пользу усиленного. Это тот самый врач,
который пытчику не позволяет увлечься слишком.
«Не подпишу» - от боли хрипишь уже, точно грач,
и время осаживает ретивую жизнь, как мальчишку –
мол, пусть немного очухается, не торопись, палач.
Нам нужны его показания, а не крышка.

Время, время… смирительный балахон.
Ты не выпустишь меня из клиники неисцелимых.
Ты понимаешь, что я не способен встать в строй одержимых -
«Всё ещё впереди!» - «Так точно!» - «С нами – Он!» -
Не видя заката, не внемля последнему солнца лучу -
«Рано паниковать!» - «Еще, нам сказали, не вечер!» -
ободряюще, как им кажется, похлопывают меня по плечу
слепоглухие делегаты толпы на вече,
посвящённом строительству будущего. Что ответить? Молчу.
Мир стройками будущего изувечен.

Всё изменилось, сделало сальто, полюса раньше времени
стали перемещаться, смертью расам грозя.
Стало можно всё, что раньше было нельзя.
Стало противно то, что было можно. Будто от бремени
разрешается мать-земля абортом по совету подруги.
Ветер смерти дует с Запада, а не с Востока.
«Это портит фигуру!» - «Да, грудь не так уж упруга!»
«Ни к чему!» - «Да, рожать в нашем мире, право, жестоко!»
Две бесплодных смоковницы кланяются друг другу.
Эвтаназия расы сладостна от порока.

Время, время… Я верно тебе служил, как срывая розовые очки,
так и сшивая артерии, и на спусковой крючок нажимая.
Присылай санитаров - я добрёл до приёмной, на обе души хромая,
но нет такого прибора, чтоб тебе заглянуть в зрачки.
Нет инструмента – выглянуть за пределы клетки,
нет штыка – отломить от вечности зримый ломоть,
нет и слов - нанести откровение на вытертую планшетку,
пропуская мыслей песок сквозь израненную щепоть…

Так выверяешь прицел, берёшь упреждение, давишь гашетку,
но пулю доносит до цели всё же Господь.
А время только ему ассистирует, даёт наркоз,
вытирает вспотевший благородной испариной лоб,
пока на столе мирно посапывает здоровенный жлоб,
досматривая сны про раёшных стрекоз…
Время, время моё… Я был предан тебе и только тебе.
Ни вера, ни холод, ни рассудок и ни тяготение
не властвовали надо мной... Ломая гордыни хребет,
выводя буквы на белый плац, на последнее построение,
презирая равно как поражений вой, так и рёв побед –
я прошу отставки. Я прошу убиения.

Ведь не зря ты проходишь. Я же уверен – не зря.
Прояви милосердие, минуя мою бездарность.
Я же помню, как ты обратило Любовь в Благодарность,
проведя сквозь игольное ушко календаря.
Я теперь будто в доме призрения, воистину уж убогом,
не поможет откуда выйти ни шантаж, ни саботаж.
Кот, разрешённый дежурной сестрой, мурлычет под боком.
Подагрическими пальцами перебирая вязанный трикотаж,
подрёмывают Мойры перед невнятно бормочущим богом,
точно перед телевизором, одним на этаж.

Прощай, моё время. Не посещай меня здесь.
Лучше запомню тебя таким, каким запомнил.
Мне не хватает тебя – таким… Мы жили запойно.
Мне не хватает тебя до слёз… Давеча. Днесь.
Пусть уж скорее с шеи на ногу переместится бирка:
«Годный к прошлому дон Кихот, Тартарен, дон Хуан запаса»,
и я вернусь за надеждой. В провинциальном цирке
грохнется на пол бутафорская аллюминевая кираса,
напоминая глазеющей, поколения next, штафирке
о моей вымирающей расе.

В начале было не слово. Скорее – боль.
И тот, кто от боли не отвернул лица.
И на душе сквозь пламя, ожог, деколь -
проступило одно из имён Отца.

Как из печи, из боли достав кувшин,
счищая окалину ржавым ножом с трудом –
вот этот скрежет и был звуковой зачин
всех волн на свете. Слово было потом,

а прежде - металла звук о души фарфор,
к нам долетевший в колебаниях струн,
в дрожи древесных дек, клокотании гор,
и замер в молчании полузатёртых рун.

В начале было не слово. Но кто-то был.
Сдаётся мне, этот кто-то просто мечтал.
Сдаётся мне, этот кто-то слов не любил.
Но, вот, сотворилось – звук произвёл металл.

И получается так, прежде словес -
боль сатанела и молчала душа…
А слово, сдаётся, первым придумал бес.
А может и целую фразу: «Мне не мешай».

И кто-то придумал нас. Зачем, для чего –
мраком покрыто, прахом, Бог знает чем…
Но мы в свою очередь – выдумали Его.
И облекли в слова, не пойми зачем -

так и замкнулось кольцо. Заклепалась цепь.
Вещи приятней именно немотой.
Именно пустотой величава степь.
Часто бессильно слово пред красотой.

Ибо известно – словом не передать
Истины, Веры. Слово – Любви палач.
Слово пригодно более, чтоб предать
именуемого не «поэт», но Кузнец и Ткач.

Слово легко придумать. Придумай вещь,
попридержав язык за зубной грядой -
пусть трепыхается, словно пленённый лещ,
пока, как рыбак над спутанною «бородой»,

вполголоса матерясь и шипя – «ах, чтоб…»
мозг, над душой склонившись, отточит взгляд.
Утренний заморозок остужает лоб,
и загрубевшие пальцы в клубке скользят,

чуть набекрень седеющая голова,
от сигаретного дыма прищурен глаз…
Что ж, разбирайся. Распутывай. Но слова
не применяй - распугаешь рыбу. И нас.

Я же покуда в спеющий кипяток
вброшу как сеятель, не отмеряя, горсть.
Ветер тряхнёт берёзой – её листок
следом за горстью канет. Пускай. Не гость.

И по крестьянски выговорив «пущай»,
вновь замолчу, чтоб смысл не унесло.
Всё же, морозным утром горячий чай -
очень хорошая штука. Получше слов.

ПРОЩАЙ.
Этот сгусток от Беса.
Ледяное молчание кромки леса.
Прощай.

Кто я…
Бессловесье отныне.
Манна прошла посередь пустыни
мимо изгоя,

мимо души,
после варварского аборта
неспособной рожать никакого сорта
никакие стиши.

Хлюпает зелье,
нечто пролитое из кувшина
под ноги осоловелым старшинам
в жутком похмелье,

настойка
на желчи спившегося поэта…
Я и подумать не мог, что это
больно настолько.

Он воспевает дым, вызывающую прямоту труб,
он роняет лицо своё в зеркало, точно за борт.
Она, вспомнив его ладонь, забывает коснуться губ
помадой. Она каждый день сдаёт вечности рапорт.

Он не щадит дома. Глаза, как резец, - по фасадам,
как скальпель по тёмным окнам - глубоким разрезом,
И из распоротого шва высыпаются взгляды.
А она колдует с дождём, над самым воды урезом.

Она говорит: "Океан", он кричит: "Да я его создал!"
и старый скрипящий стул затихает под ним, не веря
в то, что он уходил, в то, что бывает поздно
сравнивать вещи по ту и по эту сторону двери.

Милосердно-щадящий мир другую жертву подыщет,
на то время, пока она замерла у его коленей.
В этом доме только они - она верит, он ищет.
А когда его нет, то нет ничего, кроме часов и ступеней.

Первое февраля. Сосулька упала на сердце
и сердце звенит, как альпинистский костыль в нефрите,
малиновым звоном в бесшумности горной финифти,
под гулким напором крови. Как чёрным перцем
хлеба кусок, покрывается взгляд рябью.
Оспины дней на зимней заснеженной дверце
в вечность, не являясь ни сном, ни явью,
не являясь ничем, даже плодом воображения -
всё-таки чем-то похожи на созвездье движения.

Моя клетка грудная как полупустой планетарий -
пара студентов с пивом, школьник сбежавший с уроков,
девушка с парнем, которым негде (вечный сценарий);
чей-то муж, сбежавший в муляж пространства, устав от упрёков;
и я. Где-то сзади, незрим на последнем ряду.
Как режиссёр, пришедший инкогнито на премьеру,
от стыда за неполный зал горит как в аду,
и в конце, вместо выхода к рампе, прячется за портьеру -
так и я сижу тихо, как мышка, но никуда не уйду,
я досмотрю свою ерунду.

Созвездие Февраля. Должно быть, вроде кентавра на лыжах,
подбитых мехом врага. Что-то вроде Стрельца
в маскхалате. Водолей, отморозивший пол-лица,
полынью пробивает во льду и зубами скрипит: "ненавижу"
в сторону пробегающего мимо Тельца.
Иронично смотря - можно от смеха себе заработать грыжу,
Глядя всерьёз - хочется часто позвать врача,
нарисовать ему звёздное небо в снежных заносах,
гнать пургу (переносно, буквально) и, про себя хохоча,
потонуть в шквале искренне-недоумённых вопросов.

Я всё смотрю наверх, развалясь удобно. Там, наверху,
в собственном зодиакальном круге, или скорее - пространстве,
Созвездие Девы поймало мормышкой Рыб на уху.
Но Рыб мне не жалко, мне жалко имени Девы - оно на слуху
у многих, оно мучительно в своём постоянстве.
Сколько бы ртов ни перетирало его в труху,
сколько бы лет ни царапало душу родное созвучье -
я привыкнуть никак не могу
к тому, что любая звезда, при каждом удобном случае,
твоё имя хватает и меряет на себя.
Но кому-то узко, на ком-то трещит по швам,
кому-то вообще не идёт (но это редко),
чаще в нём тонут и со вздохом передают соседке,
или почти без жалости рвут пополам.

Итак, что ж выходит: созвездие Февраля
почти целиком состоит из Девы? Вряд ли...
Локон, глубокий глаз, изгиб бедра,
полумрак ладони; рука, осторожно-пугливо как цапля,
бредущая по моему лицу - всё это лишь половина
небесного знака.
Вглядываясь в небесную стремнину
видно ещё варёным рождённого Рака.
А если как следует всмотреться в чёрный ручей,
то видно: на дне, рядом с гранитной глыбой,
серебрится пара ненужных теперь ключей,
похожих под рябью небес на дохлую рыбу -
созвездие с неумолимым названьем "Ничей".

На том и закончим. В груди прохладно, светло и гулко-пусто.
Пара пустых бутылок (даже бутылки мне попадаются парой -
точно пора к врачу). Пройдусь между кресел с чувством,
что давление снизилось на две-три миллибары,
или как это там называется. В общем - легче.
Только, вот, не уйти никуда, точно название: клетка,
и наполнить её на удивление нечем.
Книга жизни открывается часто, но дешифруется редко.
Не то, что книга любви, та в точности наоборот -
открывается редко, красиво и просто, как заиндевелая ветка,
кружащая с ветром медленный зимний фокстрот,
принадлежащий, как вещь, бездушному февралю.
А я смотрю из груди и молюсь, что бы не обманула
небрежно гвоздем нацарапанная виньетка
на коленкоровом переплёте дешёвого стула,
что обрамляет собой робко-маленькое "люблю".

Морозным днём
шатко покинув палату,
с презреньем к халату
и слабости тела в нём,

щурясь на город
отвыкшими карими -
в тон вертикалям и
поднявши ворот,

выхожу на дорогу!
Один. Непоправимо.
Хриплое карканье Серафима
только тревогу

привносит в момент
прохождения перепутья.
Птичьего словоблудья
дивертисмент

мешает, вчуже
вслушаться в нитку
тёртого нерва, в калитку
что неуклюже

скрипит в душе,
иглу пропуская к ткани -
слог к отвыкшей гортани.
И не знаешь уже -

крепкий отвар
болевого крошева,
от случайного небохожего
получен в дар

иль в наказание.
Веря пульса причуде,
попробую жить как эти. Люди.
Выравниваю дыхание

после жёсткого бега,
календарём пережат. Пережит.
Лишь под утро ладонь дрожит
не сберегшей снега

ветвью, озябшей голо
под ветром рассвета.
И душа выскрипывает на это
приземлённое соло.

Я не способен больше искать слова.
Надо стрелять. Идти убивать Дракона.
Надо вписать в конституцию три закона:
позанавесить в Империи все зеркала,
расчехлить и поставить на боевой взвод иконы;
и, дабы поповская рать мешать не могла,
в Анголу послать эту рать, невзирая на стоны.

«Истинно, Жилин, - срам, а не попы».
Доверие расплывается лужицей воска
от воцерковленного непристойного лоска.
Не собирайся в стаю. Беги толпы.
Выскажись, наконец, ну хоть: «матка боска».
Бред же – считать, что от слова падут столпы
и осыплется на возмущённые лики извёстка.

Надо идти и стрелять. Ключевое – «идти».
Но и «стрелять» - не лишний стилос в пенале,
если собрался не забывать детали,
чтобы с натугой выкрученное «прости»
выжалось не на бумагу. И не в финале.
И не к себе, как обычно… Снегом в горсти,
тает во мне неуслышанное в хорале.

Никакого не слышно Слова, пока дьячки
вопиют на миру осмогласно чуть ли не «вива!».
Мне в такие моменты особенно сиротливо.
Ведь достаточно заглянуть иконе в зрачки…

Подобрав карабин, размышляя, брожу по отливу.
Хлюпает литораль. Ковыляют рачки.
И, нахохлившись, ждёт Дракон на краю обрыва.

Главное, никого из сказки
не притащить домой.
Всхрипывают от натуги связки:
«господибожемой».

Нелюди, люди, рабы, прорабы
ближе всё: «О-го-го!»
Надо рукам подзаняться, дабы
не придушить кого.

Хочешь рыбу ловить? Пораньше,
Грека, к реке как рак.
Хочешь ловить человеков… Дальше,
дуй до горы, дурак.

Хочешь плотничать? Вот два бруса,
вот четыре гвоздя.
В полдерева накрест? Ну, дело вкуса.
Не найдётся вождя?

Ирода, деспота сам-с-усами
с Марса не завезут.
«Придите и володейте нами!
Вот вам пряник и кнут!».

Чернь лорнирует августейший,
вынужденно вожделён:
«А куда, скажите-ка, э-э-э… милейший,
мой народ устремлён?»

«Народ? Ах, этот… Видать, юрода
распинать обуян.
Праздники, сир, такого рода
нередки у селян»

«А почему древесины много
и топоров, гвоздей?»
«Так они понимают Бога.
И, вообще, людей».

«Бога, людей…» – выгнута бровь,
вылитый Гай Гракх -
«К вечеру сделай речь про любовь.
Вверни господень страх.

Да и ещё - про помазанье.
Что я не зря копчу»
«Да, понимаю» - вот наказанье! –
«Что сказать палачу?»

«Пусть точит лезвия. Все, что есть.
Да, и в кабаках
скинут пускай процентов шесть…
Всё пока». На руках

перстни бликуют мне в зрачок,
словно линзы в горах…
«Хочешь сказать чего, дурачок?»
«В жизни своей страх

я испытал… Давеча. Днесь.
А вы? Страх ваш каков?
Помните ли, что плотников здесь
больше, чем рыбаков?»

«Попридержи-ка язык, илот!
почту подай… Так-так…»
И за окном топает взвод,
вытертый, как пятак.

Будет раздолье ворам, псам.
бурно взрастёт мзда.
Так всегда приходит нисан.
Ходеш а-авив. М-да.

Эй, подавайте-ка всем на стол
корчащихся шутов!
Грека-рыбак зырит в подол,
плотник облапил штоф,

впору пара визгливой дуде
осоловелых глаз.
И кто-то двигается по воде.
Удирает от нас.

Потому что слова закончились, новых не будет – увы.
Что-то в груди заскрипело, застыли колёса. Приговорённому
вместо простой сигареты, в гильзу забили травы,
и он удивлённо и радостно страх провожает поклонами.

Гаснет огонь и кастрюля не булькает. И вообще,
температурный режим отмирающей грудной клетки
словно в вылитом на сугроб позавчерашнем борще,
с руганью, так как на дне обнаружилось мыло соседки.

Да, больше образов кухни, готовки, мокрого запах белья,
чем кабинета, сигары, «Мартеля», пыльного фолианта.
Словно какая-то жирная, смраднодышащая свинья
каждое утро сжирает Веласкеса, Грига, Бетховена, Канта.

Или же наоборот – время выталкивает взашей
свинью, натасканную на бисер, точно на трюфель.
Поэтому утром отчётливей слышен звук повреждённых хрящей -
вторгаются в кухню тевтонские свиньи домашних туфель.

Муза тоже чаще на кухне, чем в спальне (старею). Она
запахивает несвежий халат, гремит кофеваркой,
Роняет столбики пепла мимо щербатого блюдца… Вина,
вина даже не требует! У неё больше сходства с дояркой,

когда с простодушием провинциальным таращит глаза
на неуместные строчки, ложащиеся между нами…
Цвет этой скатерти раньше названье имел «бирюза»,
примерно в то время, когда с вороными крылами

сравнивала цвет волос моих, пальцами трогая, та,
кто вот только что, снова зевнув, бросила в мойку окурок…
Хлебные крошки, тиканье стрелок, заварка… Всё – суета.
Суета и томление духа, среди сковородок и турок.

Это последнее слово. Мне нечего больше сказать.
Что-то застыло и стало неслышным в трещаньи будильника.
Что-то растаяло как рафинад, и не выпарить, не собрать,
что-то сточилось с души равномерной работой напильника -

о, этот слесарь Время, бессонный трудяга – прозит!
Вечная Жизнь, видать, бракованная – не радует,
как ёлочные игрушки в старости или вблизи…
То ли тёртый бесплатный сыр, то ли манна падает

припорашивает растяжки, и бисер, и горла песен,
дабы глаз не смущать, однородит землю для покидания.
Не то, чтобы мир мне, как Моисею Египет, тесен,
но уж очень похож на переполненный зал ожидания.

И когда, догрызя травинку, фляжку опустошив,
с полустанка-полуразвалины-полужизни спрыгну наземь,
(не потому, что ожидаемый поезд заблёван и некрасив,
а потому, что пункт назначения ещё более безобразен),

захочется слова, лёгкого, точного как эС-Вэ-Дэ,
пелевинским Шестипалым прощаясь с миром, печалясь.
Но, перебрав свои великопудовые моралитэ,
презрительно сплюнешь в снег. Слова-то скончались.

Пора к переправе. Хоть вряд ли на том берегу
утешит, что оставил на этом, помимо долга,
лишь от берцев цепочки клинописей на снегу.
Да и то – ненадолго. Да и то... Ненадолго.

Ничего разудалого
не вскрывает тесак,
лишь нутро цвета алого,
что известно и так…
Жизнь плетётся по трубочкам,
колыхает гортань.
Время сматывать удочки,
хоть кромешная рань.

Не ловец человеков я,
даже рыб не ловец.
Не ловец песен соловья
в трепыханьи сердец.
А ловец словоблудствия
в громыханьи беды…
Три шага до бесчувствия,
два шага до воды.

Оттолкнувшись рывком весла
в ожидании розг,
декадентского замысла
не чурается мозг.
Выгребает к течению,
как уставший Харон.
Моему настроению
отсылая поклон.

И уже нету времени
поцелуям в плечо.
Словно капли по темени –
словеса ни о чём.
Горький выдохнуть дыма клуб,
пробежаться легко
и коснуться губами губ…
да она далеко…

А на карте – молчание,
буро-серая хмарь.
Рассказать об отчаяньи
сможет лишь календарь.
В слове «было», покорности
куда больше вранья.
И слетает прах подлости,
словно плач воронья.

И не всё ли равно теперь
кому было больней,
кого больше терпела дверь,
и дышал кто ровней.
И не всё ли равно когда –
поседевший отец –
вороша снова те года
усмехнусь наконец…

Побредёт наваждение
по измятым листам,
как трубач «захождение»,
протрубит по флотам.
Аккуратно и грамотно
флаг опустится вниз.
И я снова смотрю в окно
на промокший карниз.

А зрачок спотыкается
о неряшливый снег.
Как зима сочетается
с этим словом: «навек»!
Вариант мироздания –
реверсивность судьбы…
Не твори заклинания.
Преклонись без борьбы.

К нам, вообще, человечности
не пришить словно хвост,
потому что над вечностью
перебросили мост.
А потом, от беспечности,
подожгли на ура.
И теперь в этой вечности
вот такая дыра.

Нежность с болью статистами
целовались взасос,
Горячо и неистово
отрицали наркоз.
Расползался по швам мундир,
подходили к вратам…

Это был параллельный мир.
и мы умерли там.